Афанасий Коптелов - Дни и годы[Из книги воспоминаний]
— Афоньша, язви тя! — бросает свое самое сильное ругательство. — Чего в небо пялишься? След сбил, целизну оставил! Вот я тебя вилами отхлещу.
Я роняю голову от обиды — пропала небесная краса. Дергаю поводья, ворчу на Гнедка:
— Оголодал, шельмец! Все испортил. А отец-то и впрямь отхлещет вилами. Нас обоих.
Снова придерживаюсь прежнего следа, вздыхаю: «А жаворонок-то куда девался?» — Прислушиваюсь к тишине: не вспорхнет ли другой? Может так же зазвенит…
Я запрокидываю голову: набухшие тучи роняют тихие снежинки. От них звона не дождешься. И подаст ли мне снова голосок жаворонок моего детства?
Весенняя картина уступила место летней. В тот далекий год вовремя перепадали теплые дождики, и пшеница уродилась отменная: густая, высокая — взрослому человеку до пояса, а мне колосья выше макушки. На жатву приехала мать, привезла с собой двухлетнего Лаврика, вихрастого, беленького, как пушок одуванчика. Он будет жить с нами в шалаше.
— Пусть привыкает к пашне, — говорит отец, поправляя усы, тронутые улыбкой. — Мужик ведь!
Отец с матерью жнут без передышки. Почти не распрямляются. Я присматриваюсь к их рукам. Новенькие, блестящие серпы у них то и дело ныряют в густую толщу желтых стеблей. А в левой руке отца все утолщается и утолщается горсть стеблей с тяжелыми колосьями. И каким-то чудом пальцы удерживают такую тяжесть, не обронят ни стебелька. Вот горсть уже полным-полна, и отец, ловко поддерживая колосья тем же серпом, откидывает на припасенный соломенный поясок. Туда же вторую, третью горсть. Отец прижимает стебли коленом и скручивает в сноп.
Мать старается не отстать от него. Но вдруг она распрямляется и начинает обеими руками растирать спину. И устало роняет слова, не охая и не жалуясь:
— Поясница онемела!
— Про скрипун забыла! — упрекает отец. — Сходи и сорви.
Мать идет на межу и приносит пучок травы с мясистыми листьями вокруг красноватых стебельков. Я мну пучок в руке, и листья, в самом деле, скрипят, словно им больно. Мать засовывает находку за пояс, прижимает к спине. Верит — полегчает от скрипуна. И снова наклоняется над серпом, но я успеваю перехватить его:
— Я сам! Буду сам…
— Тебе еще рано. — Мать отнимает серп. — На беду отхватишь палец. Не игрушка ведь.
— Вон Лаврику дай. Может, он совладает, — смеется отец и повертывается ко мне. — А ты, Афоньша, стаскивал бы снопы в один ряд да ставил в суслоны.
— Не под силу робенку, — заступается мать. — Да и ростом-то ниже снопа. — Она ставит сноп возле меня. — Гляди — до колосков не дотянется.
Я не хочу меряться ростом со снопом, подхожу к лежащему рядом:
— А этот утащу. — Пробую сдвинуть с места, но сноп будто врос в землю.
Да и без снопа едва-едва передвигаю ноги, — густая стерня выше пояса. Но я бодрюсь. — Вырасту — буду жать, как тятя. И сам суслоны ставить!
Солнце клонится к закату. Мать запрягает коня, кладет для него травы на ночь и уезжает в деревню. Ей тяжелее отца. Дома надо подоить коров, замесить квашню. Утром снова подоить коров, испечь хлеб и привезти нам калачей да простокваши. И опять — за серп. Удивительно, как она не сваливается с ног.
Мне не хочется ждать, пока подрасту. Могу и сегодня жать пшеницу. Как только мать отвернулась, чтобы завязать сноп, я схватил ее серп. Сейчас они увидят — могу! Левой рукой захватываю стебли и — раз! — срезаю одним махом. И второй раз и третий. Но горсть малая. Надо захватить побольше стеблей. Вот так. Дергаю серп изо всей силенки. И, вскрикнув от неожиданной боли, роняю его в стерню. Кровь бежит струей.
— Доигрался, баловень! — Отец бросается ко мне, вот-вот даст затрещину. Но мать вовремя заслоняет меня, подхватывает на руки и быстро-быстро несет к меже.
— Сейчас, сейчас… — приговаривает на ходу. — Только чур не кукситься. Найдем добру травку — все заживет.
На меже она находит тысячелистик, пережевывает листья, отрывает лоскут от платка и приматывает к пальцу зеленую жвачку. Палец горит, словно охваченный огнем, но боль вскоре затихает. И кровь перестает капать.
— Тоже мне помощники! — ворчит отец и, распаляясь гневом, грозит матери серпом. — А ты — потатчица. Еще поплакала бы с ним. А его приструнить надо построжее.
… Очнувшись от раздумья, смотрю на средний палец левой руки: вот он, глубокий рубец! На всю жизнь!
Тихо покачивается бричка на мелких ухабах, словно убаюкивает, и передо мной опять встает давно минувшее.
Пути бед неведомы. И самая большая беда подстерегла нас на той же полосе. В тот день с утра дул порывистый ветер, и мама тревожилась за Лаврика. Не простудился бы. Лопотинка на нем, хотя и стеганая, а легкая. Перед уходом на полосу застегнула на нем все пуговицы, сказала, чтобы не выходил из шалаша. Даже припугнула — в березняке рыскают волки.
Страшные. Злющие. Я помнил: весной волки на выгоне разорвали четырех наших овец. Мать рыдала: «Останемся на зиму без пимов, без рукавичек. И приплода не будет. В страду — без мяса. Ой, горюшко…» Я знал: зимой волки даже в деревнях загрызают овец. Но так бывает ночами. Теперь — день. Волки не посмеют. А в березнике — костяника. Спелая. Красная. Принесу Лаврушке полную горсть.
Но рука то и дело тянется ко рту: уж больно сладкая костяника.
Не успел я набрать для Лаврушки ягод, как братик закричал. С визгом. С плачем. Родители, побросав серпы, бежали к стану. Отец, как всегда, хмурым молчком, а мама — с горьким криком. По лопотинке Лаврика уже вились огненные струйки.
— Ой, батюшки!.. Ой, ой, беда!.. — Мама сорвала с сыночка горящие лохмотья. — Потерпи, маленький, родненький…
Отец плескал водой из котелка.
Кучка золы, которую считали остывшей, разгребена детскими ручонка¬ми, и одурелый ветер раскидывал последние искры.
Нежная кожа Лаврика на руках и на грудке вздулась белыми волдырями.
Братик, задыхаясь от боли, уже не мог плакать. Его завернули в холщовую палатку, повезли в село. Отец нахлестывал прутом Рыжуху, запряженную в оглобли. На пристяжках хромал Гнедко, запасной конь.
Дома позвали бабку-знахарку. Та принесла в бутылке «святой крещенской воды» и посоветовала опрыскивать больного. Но «крещенскую иордань» святил никонианский поп, и мать, захлебываясь слезами, толкнула ей бутылку обратно в руки:
— Не уж, матушка, поповской водой поганить робенка не буду. Пусть уж так…
Фельдшера у нас в те годы еще не было, а до соседнего большого села Сорокино считалось (никто ведь не мерял наши проселочные дороги) тридцать пять верст. Уставшая Рыжуха могла не выдержать дальней дороги. Отец запряг Гнедка и погнал его, хотя и тревожился: не запалится ли хромой. А далеко ли ускачешь на таком? Вернулся только на следующий день. А у Лаврика уже чуть слышно вырывался хриплый стон.
